Петр Павленко - Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Г о л о с П а в л о в а. …неизлечимые душевные болезни.
Это последнее утверждение Павлова зал встречает громом аплодисментов. Туча фоторепортеров окружает трибуну. Вспышки магния.
Павлов, отмахиваясь от наседающих фотографов, бросает в зал:
— Психология не может быть наукой, не опираясь на точность наших физиологических данных.
И когда стихают аплодисменты зала, реакционная часть конгресса начинает атаку на Павлова, перемежая льстивые похвалы с язвительными укусами.
У ч е н ы й-м о р г а н и с т. Я, я восхищен вашим докладом, мистер Павлов. Но я не могу понять, как можно утверждать законы, которые являются общими для человека, каракатицы и пса?
П а в л о в. Сама жизнь есть общий закон для всего живого. Но только человек бессмертен на земле, — в своих делах, в человечестве!
Павлов парирует мгновенно и точно, и зал снова разражается аплодисментами.
В одной из лож конгресса встает Хикс:
— Человечество? Простите, но это пустое понятие, мистер Павлов.
Внизу у ложи стоит Петрищев. «Их превосходительство» сильно поотощал на американских хлебах. Сейчас, слушая реплику Хикса, он подобострастно кивает изрядно облысевшей головой.
Х и к с. Человечества нет. Есть расы, нации, люди. Негр никогда не станет янки.
Это последнее утверждение Хикса — прямой выпад фашиствующей части конгресса. Недаром ему аплодируют гости из «Американского легиона», сидящие в одной из лож.
П а в л о в (брезгливо разводя руками). Это просто вздор. Никакой принципиальной разницы между ними я не вижу. Да что я? В нашей стране вам это объяснит любой школьник.
Язвительная реплика одного из английских делегатов:
— Простите, мистер Павлов, но по-вашему выходит, что нет никакой разницы между английским королем и шахтером?
Павлов на секунду поворачивает голову в сторону англичанина и, усмехнувшись, отвечает:
— Э, нет! Здесь есть… — он делает паузу и, улыбнувшись, оглядывает притихший зал, — один из них приносит пользу!
Грохот аплодисментов и смех большей части зала. Англичанин сконфуженно усаживается на место.
И тогда из-за стола президиума встает Морган:
— Я не могу не отдать должного остроумию мистера Павлова, — начинает он мерным, чуть скрипучим голосом, — однако я не могу и не хочу согласиться с некоторыми из его утверждений. Мною уже давно доказано, что только ген — это наследственное вещество — определяет все особенности будущего организма. Гены не зависят от воздействия среды на организм. Они развиваются сами по себе. По своим законам.
И есть такая непримиримая догматичность в скрипучем голосе Моргана, что Павлов не выдерживает.
П а в л о в. Простите меня, но это догматический вздор. Вздор. Ведь если ничто не может повлиять на этот ваш ген, на это непознаваемое ваше наследственное вещество, так нам остается только молитвенно созерцать природу. Этак у вас не лаборатория получится, мистер Морган, а молельня. А мы желаем активно вмешиваться в жизнь природы. И мы это будем делать, мистер Морган, несмотря на ваше неодобрение. Не гадая на кофейной гуще.
— Нет, как вам это нравится, — возмущается один из морганистов, сидя за столиком в буфете конгресса, — мы гадаем на кофейной гуще.
Рядом с ним сидит за столиком сочувствующий ему собеседник-ученый в католической рясе.
Входят Павлов с Владимиром, отыскивая глазами свободный столик. К Павлову устремляется Боингтон. Их окружает группа ученых.
Б о и н г т о н. Мистер Павлов, когда-то я отказался ответить на ваш вопрос об условных рефлексах. Помните, это было в Кембридже?
П а в л о в (улыбнувшись). Как же, как же… помню.
Б о и н г т о н. С тех пор я двенадцать лет слежу за вашими работами. И я уверен теперь, что они открывают человечеству новые пути. (Он пожимает руку Павлову.)
П а в л о в. Благодарю вас! Благодарю! Но сколько еще косных, слепых и злых людей в науке!
Морганист с патером встают из-за столика и демонстративно уходят из зала.
Б о и н г т о н (проводив их взглядом). Это так… балласт. А лучшие люди мира с вами, мистер Павлов.
И снова здесь, в холле конгресса, вспыхивает овация, и десятки людей тянутся к Павлову, чтобы пожать руку этому бесстрашному борцу за истину. В эту толпу затесался и Петрищев. И он тянет к Павлову свою руку.
П е т р и щ е в. Иван Петрович, дорогой, как я рад встретиться.
Павлов не подает ему руки.
П а в л о в (с брезгливым удивлением). Господин Петрищев?
П е т р и щ е в. Он самый. Иван Петрович, дорогой, ну что там? Что в России?
На мгновенье в холле наступает тишина и, вытянув головы, все с любопытством ждут ответа Павлова. В ожидании сенсации подбежало несколько корреспондентов.
П а в л о в. А что ж? Живем — хлеб жуем! А с предателями родины не разговариваем!
И съежившийся, точно от удара хлыста, Петрищев скрывается в толпе. Он идет, сутуля плечи, и еще долго звучат над ним аплодисменты Павлову.
Вокзал в Ленинграде. Сумятица на площади.
Новенький автомобиль стоит у подъезда вокзала. Никодим любуется машиной.
Ш о ф е р. Сердитый, говорят, очень.
Н и к о д и м. Мало ли чего про нас не болтают. Первое дело — точность. (Смотрит вверх на вокзальные часы.) А, батюшки! (Ныряет в подъезд вокзала.)
Группа встречающих на перроне. Серафима Васильевна, Семенов, Забелин, Варвара Антоновна. Группа студенчества.
Подходит и останавливается поезд. Павлов выходит, пожимая бесчисленное количество протянутых рук. Целует руку жены.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а (сыну). Ну, как он, не простуживался?
В л а д и м и р (улыбнувшись). Как видишь!
С десяток корреспондентов щелкают фотоаппаратами.
П а в л о в (отмахиваясь). Вот саранча! (Сияет.) В гостях хорошо, а дома, знаете, лучше.
У подъезда вокзала. Шофер, стоящий возле машины, вытягивается. Никодим торжественно открывает дверцы автомобиля.
П а в л о в. Это чья?
Н и к о д и м. Наша.
П а в л о в. Кто, кто разрешил? (Шофер испуганно юркнул на свое водительское место.) (Семенову.) Благодарствуйте! Но, знаете, ни к чему. Это что ж, за хорошее поведение? И потом — ноги еще носят.
Он решительно шагает к трамвайной остановке.
Н и к о д и м (покачав головой). Побегали, пора и честь знать.
Трамвай. Мелькают ленинградские улицы. Павлов с группой сотрудников в трамвае. Молчит. Изредка сердито поглядывает на своих. Сердится — то ли на них, то ли на себя. Рядом с трамваем неотступно следует автомобиль, в котором сидит Никодим.
Трамвай останавливается. Останавливается и машина.
К о н д у к т о р. Граждане, конечная остановка!
П а в л о в. Позвольте…
К о н д у к т о р. По Лопухинской больше не ходит. Линию снимают.
П а в л о в. Это зачем же?
Варвара Антоновна хочет что-то объяснить Павлову, но Семенов дергает ее за рукав и, улыбнувшись, что-то шепчет на ухо.
К о н д у к т о р. А это уж вы в Совет обращайтесь.
П а в л о в. И обращусь.
Вконец рассерженный, он выскакивает из трамвая. Несется по улице. За ним остальные. Но поспеть за Павловым, да еще рассерженным Павловым, трудно.
Вот и улица, ведущая к институту. Она сейчас изрыта. Выкорчеваны шпалы. Часть улицы мостят. На остальной снимают рельсы. Павлов подходит к группе рабочих.
П а в л о в. Позвольте узнать, с какой это целью?
Р а б о ч и й. Вы о чем, гражданин?
П а в л о в. Об этом. (Указывает на развороченную мостовую.)
Р а б о ч и й. Снимают, — значит, надо.
П а в л о в. Кому-то пришла фантазия, и пожалуйте. Этот маршрут мне необходим.
Подоспевший Семенов подходит к ним.
Р а б о ч и й (усмехнувшись). Скажи, пожалуйста, необходим! Обойдешься, гражданин. Видишь вот… (Указывает на виднеющееся вдали здание института.) Здесь вот ученый работает. Большой ученый. Вот по этой части. (Постукал себя по лбу.) Опыты всякие ведут. Ну и вот, значит, трамвай мешает. Потому и снимают. Понятно?
Ошеломленный, растерянный Павлов смотрит на рабочего. И великий ученый опускает вдруг голову. Когда он снова поднимает ее, мы видим слезы на его глазах. Он протягивает руки:
— Спасибо! Спасибо!
Встряхивает руку изумленного рабочего в крепком пожатье. Взглянув на Семенова, протирает очки.
— И не стыжусь! Не стыжусь!
Надев очки, он шагает к институту.
Сияющий, идет он институтским садом и вдруг, охнув, чуть не сгибается пополам. С трудом доходит до лавочки, садится. Сидит побледневший, держась рукой за правый бок.
С е м е н о в (испуганно). Что с вами, Иван Петрович?
